О закулисной стороне новой постановки «АиФ – Владимир» рассказал человек, который обычно остаётся в тени: Сергей Петрейков – постановщик театральных спектаклей, сопродюсер фильмов, соавтор пьес, одним словом - главный режиссер «Квартета И».
- «АиФ-Владимир»: Несколько лет у «Квартета И» не было премьеры. В чём причина? Не хватало вдохновения?
- Сергей Петрейков: Ну, вообще-то за это время мы сняли целых два фильма, а это, как вы понимаете, требует времени, извините за тавтологию. А еще параллельно писали новую пьесу. Но, знаете, бывает, пишешь-пишешь, и как-то все не то… А потом делаешь большую паузу, смотришь – и выясняется, что все хорошо, написанное неожиданно начинает тебе нравится. Так вот, у нас этого ретроспективного взгляда еще не случилось, хотя я уже предвкушаю, как мы вскоре к этой пьесе вернёмся, окинем написанное взглядом… Оно, кстати, с каждым днем становится всё актуальнее, к сожалению. Пару лет назад, когда мы начинали писать, какие-то проблемы в обществе еще только намечались, а теперь обозначились очень серьёзно.
А с новым спектаклем было так – примерно год назад был большой концерт группы «Несчастный случай». Они долго думали, к чему его приурочить. Хотели, было, 45-летие Леши Кортнева отметить, но заскромничали и решили, что сделают презентацию саундтрека к фильму «О чём ещё говорят мужчины», который должен был вот-вот выйти. И, естественно, потребовали от нас, чтобы мы участвовали. Мы показали пару фрагментов из фильма и исполнили несколько монологов и диалогов из своего 15-летнего юбилейного вечера – каждый из них становился «подводкой» к очередной песне Кортнева и Ко.
Получившееся действо прошло с огромным успехом, и, естественно, по его окончании сразу подумалось, а не сделать ли такой спектакль: звучит наш текст, а за ним – песня «Несчастного случая»? Эта идея всем понравилась, и мы, в очередной раз отложив пьесу, уселись писать… письма. Дело в том, что на том же 15-летии мы прочли со сцены письмо, адресованное худруку нашего курса В. С. Коровину, который умер за несколько лет до этого. И нам показалось, что форма «письмо максимально удаленному от тебя адресату» – весьма перспективна. Так что мы довольно быстро написали 10 писем (на самом деле чуть больше, но от некоторых, в итоге, отказались – надо было что-то сокращать) и такой «легкий трёп» практически перед каждым письмом. Как всегда сняли несколько видео и даже сделали один мультик… не сами, конечно, а руками специалистов, которые «экранизировали» наш сценарий.
Сцена из нового спектакля/ Фото: из архива Сергея Петрейкова
Ценность в тексте
- «АиФ-Владимир»: Пишете пьесы втроём с Леонидом Барацем и Ростиславом Хаитом, а ставите вы один. Почему так?
- С.П.:У нас все-таки разные профессии. Я режиссер, поэтому я ставлю, а они играют на сцене, потому что они актеры. А я не играю. И потом, ставить втроём – это было бы слишком. Когда мы пишем, долго спорим по поводу буквально каждой фразы, выверяя всё до мелочей, поэтому и получается качественно, как нам кажется. И по этой же причине процесс растягивается почти на годы. Ставить так невозможно. А потом, у нас режиссура имеет достаточно служебную функцию, баланс сдвинут в сторону текста, который, как нам кажется, представляет главную ценность. А ещё определенную ценность имеет актёрская игра, которая из этого текста вырастает. В наших последних спектаклях нет ролей в привычном смысле, когда артист, получив текст, должен его «присвоить», «вжиться» в роль, поверить, что он сейчас, допустим, Отелло, что он чернокожий, что это 16 век, Венеция… ну, и т.д. и т.п. У нас в этом смысле все гораздо проще. Мы вкладываем в текст свои мысли, нам не нужно долго мучительно размышлять: «А что же этим хотел сказать автор? Ах, вот это!… Ой, а мне это как раз неинтересно! Давай-ка я тогда все тут поставлю вверх ногами и задом наперед… вот тогда мне, может быть, станет интереснее». У нас должно прозвучать именно то, что написано. И именно так, как написано. Поэтому моя задача как режиссёра сделать так, чтобы все мысли были донесены, причем, в максимально доступной форме. И режиссуры здесь должно быть ровно столько, сколько надо для осуществления этой вроде бы простой задачи.
- «АиФ-Владимир»: Театры все время жалуются на отсутствие хорошей современной драматургии. Наверное, ваши пьесы должны быть широко востребованы?
- С.П.: Да в том-то и дело, что нет! И театры, по ощущениям, на нехватку чего-либо (кроме, конечно, денег) жаловаться давно перестали. Нет, мне тоже до недавнего времени казалось, что на любую «свежую» пьесу (тем более, уже доказавшую свою успешность в прокате) театры должны бросаться наперегонки и ставить, ставить… А их, оказывается, современная драматургия вообще не интересует, они, как в булгаковском «Театральном романе», думают: «какие хорошие пьесы есть. И сколько их! Начнешь играть – в двадцать лет всех не переиграешь. Зачем же тревожиться сочинять?».
У них есть набор из, условно, трехсот пьес, и они их все «по кругу» ставят. И складывается парадоксальная ситуация… Ну, смотрите, как-то всегда считалось, что если в одном театре поставили некую пьесу, то ставить её в другом можно будет только после того, как она в первом сойдет с репертуара, да? Потому что это как бы такое «ноу-хау» первого театра: он эту пьесу где-то отыскал, возможно, заказал и теперь у него эксклюзив (иногда официальный, часто – негласный, но никто нарушать не будет – не принято). Но такое возможно именно когда речь идет о новой, «с пылу, с жару» пьесе. А когда в ходу тот самый один на всех «суповой набор» из трехсот пьес, происходит ровно наоборот. Такое ощущение, что сидят московские режиссёры и вяло чешут в затылке: «Так… А какие пьесы есть у Островского? А! «Бешеные деньги». В скольких московских театрах сейчас идёт? В четырёх… Мало! Ждём! Вот пойдёт в шести, тогда можно начинать репетировать, будем седьмыми». Абсурд, вроде, да? Но я однажды открыл репертуар московских театров и стал считать. И насчитал шесть «Бешеных денег», пять «На всякого мудреца довольно простоты», семь «Трёх сестёр», двенадцать «Женитьб»… Двенадцать! Нет, всё это прекрасные пьесы! Но уже кто-то сказал: «Дайте Чехову отдохнуть! Оставьте его в покое хотя бы лет на пять!». В провинции в этом смысле лучше, там обычно один театр, и его репертуар, из чего бы он ни состоял, уникален. А представляете: в городе два театра с одинаковой афишей?... А в Москве это нормально.
- «АиФ-Владимир»: Что же тогда подвигло вас на написание своих собственных пьес?
- С.П.: Нам было сложно, мы ведь объявили себя комическим театром. Сейчас мы это слово из названия убрали – с возрастом желание веселить уменьшается… Но начинали мы как комики. Первый спектакль состоял из веселых студенческих этюдов. А потом – где брать комический материал? Обратились к классике жанра, поставили «Лекаря поневоле» Мольера, но очень много туда добавили от себя, и вообще, сделали все, чтобы наш спектакль ни в коем случае не отдавал нафталином, как это часто случается с мольеровскими пьесами на отечественной сцене. Потом был спектакль, полностью состоявший из импровизаций. Кстати, мы сделали это первыми в России, всевозможные «Слава богу, ты пришел» появились гораздо позже. Потом опять классика – водевиль Лабиша, хороший, смешной… Необходимость найти какой-то современный материал ощущалась физически, но это ведь все происходило в 90-е, тогда действительность так быстро менялась, что то, что казалось остросовременным и злободневным, через полгода безнадежно устаревало. И вдруг в 2000-м году мы поняли – пора. Наступила некая стабильность (тогда еще – в хорошем смысле слова) все как-то определилось. Полстраны… ну, ладно, треть… треть страны сидела в офисах, где всегда есть начальник, есть секретарша, есть местный ловелас, местный карьерист, местный алкаш, местная звезда-красавица-сексбомба и т.д. Стало ясно, что действие может – и даже должно – происходить именно там. Только пьесы об этом не было. А мы к этому моменту уже пару лет сотрудничали с радиостанцией «Наше радио», у нас была куча материала, вышедшего в эфир, масса наблюдений – и вот всё это в итоге и превратилось в пьесу «День радио». И был какой-то совершенно фантастический успех, принципиально больший всех наших предыдущих. И тут мы поняли две вещи: во-первых, надо ставить про современность, «про сейчас». Во-вторых, писать про это мы должны сами, потому что лучше никто не напишет – хотя бы потому, что в этом жанре, по большому счёту, никто и не пишет.
Драматургам не то что бы всё равно, что писать, просто существует заказ: пишите про ужасное – и они пишут. Дело в том, что есть такое направление – «новая драма». Его адепты считают, что «современно» – это обязательно про плохое, грязное, больное, чудовищное. Он её долго изощренно мучил и в итоге убил, расчленил и съел, а зато она его заразила перед этим СПИДом. И читать это отвратительно, и ставить совершенно незачем, но критики объясняют – это, мол, и есть настоящее искусство. И устраивают фестивали, читки, где это пропагандируется. В итоге драматурги учатся писать эту глупость и мерзость, а зрители разучиваются ходить в театр. Критик Елена Ковальская посоветовала нам сделать то же самое, – то есть собрать драматургов, но предложить им написать не «новую драму», а мелодраму. Чтобы это было про нормальную жизнь нормальных людей, в которой тоже очень много всяких проблем, но человеческих. Пока у нас руки до этого не дошли.
Это уже, кстати, не про «Квартет И», а про «Другой театр» – некий «филиал», который мы открывали, чтобы двигать современную пьесу. Вот только очень скоро выяснилось, что двигать нечего…
...лет назад/Фото из архива Сергея Петрейкова
Категория «Валерий Меладзе»
- «АиФ-Владимир»: Как вы относитесь к мысли, что сейчас российская эстрада находится в кризисе?
- С.П.: Понятие «эстрада» очень расплывчатое. Когда мы учились на эстрадном факультете, это нам говорили сами педагоги. Тут смотря что называть эстрадой. Если поп-музыку, то ее исполнители прекрасно себя чувствуют, собирают огромные залы, зарабатывают огромные деньги. А то, что нам эта музыка кажется абсолютно мертвой, так это их совершенно не волнует. А можно ли причислить к эстраде рок-музыку? С одной стороны, вроде, язык не поворачивается… А с другой, – почему нет? И тогда мы сразу увидим много обнадеживающего. Чтецы исчезли? Ну, исчезли… может, еще появятся когда-нибудь. Я совершено не переживаю за эстраду.
- «АиФ-Владимир»: А вы почему ушли в театр, а не остались на эстраде?
С.П.: А мы никогда на эстраде и не были. Так получилось, что мы закончили эстрадный факультет, но ведь могло получиться и по-другому. При этом я очень рад, что мы «эстрадники» – это прекрасная прививка от «театральности» в плохом смысле этого слова. Однажды в Учебном театре ГИТИС меня подозвал наш завкафедрой, и мы с ним минуты три смотрели, как репетировали учебный спектакль студенты драматического факультета. За это время на сцене не произошло вообще ничего, абсолютная пустота. «У нас на эстраде 3 минуты такого - и зал гарантировано свистит и кричит «Пошёл вон!» – задумчиво произнес завкафедрой. – А у них – пожалуйста, и не три минуты, а сколько хочешь…».
«На драме» студентов учат, что главная ценность – это переживание (но не в смысле «искреннее и точное переживание и проживание различных чувств и состояний», а в смысле «страдания»). И вот они, получив роль, старательно страдают на все лады. А у нас, как назло, получается смешное! Что делать? И мы приняли – курсе на третьем – судьбоносное решение: надо делать то, что получается; лучше быть теми, у кого хорошо получается смешное, чем теми, у кого так себе получается драма.
А еще – мы всегда балансируем на грани, мы всегда «между». Между жанрами, между эстрадой и театром, между литературой и музыкой, между театром и кино. И мы органично чувствуем себя и там и там. Впрочем, «театральная общественность», как мы её называем, нас своими не считает. Вот для них мы эстрада. Проходим, по категории «Валерий Меладзе», т.е. «песни-то у него, конечно, красивые, только причем здесь искусство?».
- «АиФ-Владимир»: Кстати, в «Разговорах мужчин» была глава, посвящённая отношениям «Квартета И» с «театральной общественностью». Некоторое время назад ее из спектакля убрали. Неужели стало всё равно?
С.П.: Понимаете, когда мы это все произносили со сцены, возникало странное ощущение: успешные, любимые зрителями артисты очень популярного театра, продающего свои билеты по беспрецедентно высоким для драматического театра ценам (и эти билеты раскупаются как мало у кого), почему-то вдруг жалуются, что им за пятнадцать лет не присудили ни одной театральной премии. А зрители, сидящие в зале, сознательно купившие эти дорогие билеты, то есть продемонстрировавшие тем самым свое прямо-таки горячее желание попасть именно в этот театр и увидеть именно нас, удивляются – а зачем им (то есть нам) вообще эти премии? Чем они ценны? Почему люди, имеющие такой оглушительный успех у широчайшей публики, переживают из-за непризнания их горсткой профессиональных дилетантов?.. Фрагмент, посвященный этой теме, был включен нами в первоначальную редакцию не потому, что мы хотели рассказать о некой несправедливости по отношению к нам, а чтобы показать, что у нас есть слабые места – например, разные смешные комплексы, – и мы не стесняемся их демонстрировать. Это была ирония в первую очередь по отношению к себе... ну, почти в первую очередь. А через пару лет нас эта тема перестала волновать. Нам окончательно перестало быть интересно, что происходит у «театральной общественности» и что про нас думают театральные журналисты.
Шесть приемов, которые избавят от недопонимания в отношениях 
«Тревожный звонок»: 8 знаков, которые нельзя игнорировать в отношениях 
Куда уходит любовь. Какие стадии отношений проходит влюбленная пара 
Без заморочек. Вопросы, которые женщина никогда не должна себе задавать 
Пять качеств, которые в отношениях важнее, чем любовь